Из русской жизни. Рассказ странника.

Родился я в одной многолюдной подгородной деревне, в зажиточной семье; отец мой был огородник. Ребенком я рос ловким, на все способным: успешно учился в городской школе, и успевал в то же время во всяких шалостях. Присмотреть за мной путем было некому, мать была женщина смирная, я ее почти и не слушался, а отец сам баловал меня за шустроту мою, да и поглядеть-то за мной некогда было ему; то торги, то работа, так и рос я, можно сказать, как крапива у забора, что ни льют на нее, а она знай себе выше и выше поднимается, и в мою душу лилось много грязи всякой, только хорошего, доброго-то мало. Деревня наша была разгульная, народ бойкий, торговый, благочестивых примеров не видать было, за то кабаков да трактиров было много, и все они такие обширные, красивые, всегда около них шумно, многолюдно. Для нас, малолеток, первое удовольствие было вертеться около трактиров, отвести нас от пагубного места и в голову не приходило, так и наслушивались мы с самых ранних лет всякого сквернословия, наглядывались на безобразия кабацкие, драки, и сами привыкали издеваться над старшими, шалить, чем не следует. Соберем, бывало, по пятачку, купим пол бутылки, да и разопьем где-нибудь на задворках.

Подрос я, отец стал брать меня по базарам в помощники себе, и здесь доброго не очень наберешься: обман, божба, ругань так и жужжат, бывало, в ушах целый день. Мне на руку было, что отец меня берет с собой; к шалостям я привык, а на них деньги требовались, вот и обдумываю я, бывало, сидя на возу, как бы притаить гривенник другой. Но скоро про все мои проделки узнал отец, стал меня урезонивать, и через неделю решил отправить в Москву к знакомому мастеру «в года». «Не хотел», – приговаривал он на прощаньи, – «отцу служить хорошо, ну, ступай чужим людям послужи, там из тебя все дурное скорее вытрясут». Но ошибся мой родитель: чужие люди и чужая сторона дурного во мне не убавили, а прибавили.

Слесарная мастерская, куда я попал на обученье, была большая, мастеровых много, но хозяин наш об нас, малолетних, не заботился; старшие мастера, народ больше все грубый, пьяный, что хотели, то и делали с нами, – особенно плохо приходилось тем, кто посмирнее, да безответнее. Я был из всех подростков малый самый бойкий, обижали меня мало, но за то приучали ко всему худому больше, чем других, впрочем, я и сам на худое был способен.

Пагубная то была жизнь. Сейчас не могу без содрогания вспомнить, что творилось в нашей душной, грязной мастерской. Хирели мы телом, гибла и душа наша. Кончится работа, сейчас у старших и пьянство, а с ним сквернословие, драка, надругательство над слабыми, беззащитными мальчуганами, – то же самое в праздники Божии, и некому-то было вразумить заблудших, о стыде напомнить, в церковь Божию послать, или доброе, ласковое слово сказать нам, несчастным подросткам. Не мудрено, что многие из нас дурными вышли людьми, научились разным пакостям, забыли род и племя. Пролетели 5 лет житья в горестях, стал я мастером хорошим, жалованье положили; попади в хорошие руки, может быть, и на путь добрый стал бы, но доброго-то человека вокруг не было, и пошла моя жизнь еще хуже; про дом я совсем не помнил, и не тянуло меня туда! Отец писал, чтобы денег выслал, а я и письма-то путем не прочту, а отвечаю, что самому де до себя, жалованье малое, прожитие дорогое.

Долго терпел отец, наконец, задумал к рукам прибрать, паспорта не выслал и велел немедленно ехать в деревню. Пришлось покориться. Еду, а сам злобствую: «погодите, я свое возьму!»

Приехал, ко мне родные с лаской, с расспросами, а я волком гляжу. Дождался первого праздника – в трактир, и ну бражничать. Ни угрозы отцовы, ни уговоры матери не действовали на меня. Пожил с месяц, деньжонки вышли все, гулять не на что, а уж без гулянья-то мне скучно становилось. Стал проситься у отца снова в Москву, все равно, говорю, не работник я вам здесь. «Нет, Сеня (звать меня Семеном), шалишь, не на такого напал, чтобы по голове гладить тебя»… твердил он мне. Вижу, что с отцом ничего не поделаешь, задумал взять свое хитростью, прикинулся путным, заботливым, отец должно быть и поверил мне. Прошло так с пол-года, и говорит он мне: «я тебя, Семен, женить надумал, собирайся невесту смотреть». Я не противился. Невесту мне приискали девушку смирную, но бедную, из богатой-то семьи за меня бы не пошла, и эту-то, слышно было, родители приневолили. Невесту посмотрели, сразу и дело порешили, а через неделю и свадьбу сыграли. Пожил еще месяца три тихо, скромно, и опять стал у отца на заработки проситься. «Ну, если хочешь, пожалуй, ступай, трудись с; Богом, только, смотри, не безпутствуй, ты теперь человек женатый, должен понимать сам, как жить следует», – сказал отец.

«Помилуйте, батюшка, говорю я ему, мало ли что было, уж теперь будьте покойны, разве мы без разума».

Хитрость моя удалась, снова я в Москве, и опять окунулся в свою прежнюю безобразную жизнь, только денег изредка стал посылать домой, чтобы в деревню опять не вытребовали меня. Писали мне, что сын у меня народился, но это нисколько меня не порадовало. Приехала потом жена, пожила со мною года полтора, и уж нагляделась же, бедная, на все мое безобразие, натерпелась же от меня обид – все сносила и терпела, видно, сильно ей хотелось образумить меня заблудшего. Народилась у нас еще дочь, я и рад случаю спровадить жену в деревню: в городе, говорю, с ребятами жить нам не по силам, почти, можно сказать, прогнал ее от себя. Не знаю, сердилась ли она на меня или нет, ничего мне не сказала, только заплакала, как поехала, и уж извелась же она у меня за эти полтора года; поехала бледная, худая, что называется, краше в гроб кладут!.. На этих словах странник прервал свою речь, я заметил, что глаза его подернулись слезой, тяжело, видно, было ему вспоминать свой прежний позор.

Но, видно, Господь смилостивился надо мною окаянным, стал Он мне посылать вразумление за вразумлением, Тут пришло известие, что отец помер, мать с женой сильно домой звали, или, по крайней мере, денег побольше просили прислать, а то дело наше совсем становилось. Поехать-то я и не думал, денег также послать не мог, за свое дурное поведение с места хорошего я слетел и перебивался кое-как от одного хозяина к другому. Но в то же время и стыдно стало мне за себя: совесть, видно, еще уцелела во мне, как ни топил я ее в вине, да в праздной жизни.

Встретил меня раз земляк и говорит: «что же это ты, Семен, аль Бога не боишься, совсем кинул семью, а ребятки-то у тебя какие славные растут, хоть бы поглядеть съездил». Ничего я ему не сказал на это, но понял, что правда его, что скверно я делаю. Иду я как-то по улице, незадолго до масленицы, утром в воскресенье, по Москве колокола гудят, народ православный в храмы спешит, а у меня на сердце тоска камнем лежит, не знаю, куда и деться от нее, в кабак – денег нет, а от церкви я отстал давно: больше 10 лет уж на духу не был. Иду, и попадается мне оборванный, худенький, синий от холода, мальчик лет 8: «подай, дяденька, на хлебушек, Христа ради», – протянул он. Жаль мне стало мальчика, а подать ему нечего. «Кто же, – спрашиваю его, – послал тебя побираться?» «А вон мама», – ответил он, указывая на женщину, которая одной рукой держала ребенка, а другую протягивала за милостыней к прохожим.

Что же, аль у тебя отца-то нет? «Нет, есть, только нехороший он у нас, – маму все бил, а теперь совсем бросил, пьянствует, а нам есть нечего… – мама говорит, что Бог его накажет за нас». Как выслушал я слова мальчика, так и похолодело во мне все; эти детские уста строгое обличение произнесли мне: ведь и я бросил ради пьянства свою семью, и я глубоко обидел родных, и я заслужил наказание Божие… Чисто ножом кто резал мне по сердцу, пока я шел, сам не знаю куда. Шел, шел я, и слышу хорошее складное пение, остановился, смотрю – около самой церкви; дай, думаю, зайду, вошел, обедня давно уже началась, диакон вышел читать Евангелие. Читал он о том, как один непокорный сын отделился от отца, ушел в далекую сторону, прожил там свое имение, стал бедствовать, как, потом, образумился, воротился к отцу своему, и как отец ласково и милостиво принял его… Господи, подумал я, слушая чтение, опять ты посылаешь мне вразумление: не я ли такой же заблудший грешник? – и много дум промелькнуло в голове моей во время службы этой, вспомнил я и про Бога милосердного, увидел и все свое безобразие. Кончилась обедня. Священник вышел говорить проповедь. Говорил он опять о том же блудном сыне, – о том, как грешно не почитать родителей, как пагубно предаваться пьянству, распутству. «Посмотрите, – говорил он, – на скот безсловесный, и тот знает меру, не объедается, не опивается до бесчувствия, а человек разумный доводит себя нередко до того, что не помнит себя, растерзанный, бесчувственный валяется на позор и посмешище среди улицы»… Глубоко запали мне в душу эти слова, справедливы они были.

Из церкви вышел я успокоенный, в душе явилась жалость к брошенной семье. Иду на квартиру, да думаю: нет, пора все бросить, пора образумиться. После того работать стал усерднее, пить совсем бросил, одна дума в голове: скопить немножко деньжонок, да с ними скорей в деревню к своим. Но, видно, легко-то только падать, а подниматься трудненько. Очень уж я привык к разгульной жизни, и соблазн был на каждом шагу. С месяц я крепился, – жил хорошо, а тут на грех товарищи попались – слабые, и деньжонки завелись, не выдержал соблазна, – напился, а, известное дело, худо сделаешь, другой раз уж легче повторить – и пошел я снова кутить. Напьюсь, забудусь, а просплюсь, не знаю, куда деться от стыда, совесть мучила меня, одно средство было против нее: залить вином – и заливал же я, не знаю, как только жив остался. Эх, как бы драгоценна в то время была поддержка и забота обо мне, погибавшем, доброго человека! Но откуда же она могла придти? Кому пьяница горький был нужен?.. Скоро дошел до того, что все с себя заложил, пить, есть нечего было, и здоровье совсем испортилось; во рту сухо, внутри горит, руки трясутся, ноги не ходят, на лицо смотреть страшно, смерти у Господа просил. Вот в это-то самое время земляки привезли мне печальную весть, что дети мои померли от скарлатины, и жена вскоре после них Богу душу отдала, извелась, сердечная, от меня, обидчика. Как услыхал я про это так не помню, что сделалось со мною: помню только, что весь лежал, как в огне, и все рвал на себе, тут же захворал и горячкой, 4 недели в больнице пролежал. В бреду мне представлялось: то детские ручки грозятся на меня, то виденный мною на улице оборванный мальчик кричит: «накажет тебя Бог, накажет!», а то бледное, заплаканное лицо жены так строго, укоризненно смотрит на меня, что не знаю, куда спрятаться от него.

Поправившись от болезни, я почувствовал, что силы во мне нет, работать не могу, к вину отвращение. Немедля я отправился в свою деревню, на дорогу собрали меня добрые знакомые, своего-то у меня уж ничего не было. Путь был длинный – около 150 верст; иду, да думаю; Господь бы допустил поплакать над родными могилками, да у матери вымолить прощение, она теперь одна, бедная, горюет на старости лет.

Время было теплое, хлеба высокие, травы густые, – отвык я от деревни, а тут и мне стало веселее, как увидел знакомые поля… Вот показался крест церковной колокольни, а вот из-за бугра выглянули кровли нашей деревни; подхожу к дому, стройка вся обветшала, опустилась, смотрю – у нашего дома толпится народ, меня никто не узнает – и где же узнать! Пошел молодцом, а воротился чуть не стариком. Слышу – из дома несется протяжное чтение. Вошел, на столе под образами лежит моя родительница, готовая к погребению; как увидел ее, родимую, так и грохнулся на пол без памяти.

Мать похоронили, а у меня на душе туча черная. Прогневался на меня Господь, не допустил и с матерью свидеться… справедливо ты, Господи, наказуешь меня… не замолить мне, безпутному, все обиды, которые я делал кровным своим… За что, Господи, – думалось мне, – земля-то сырая держит меня окаянного? Не им, а мне бы следовало в могиле лежать за все мое беззаконие. Случалось временами, такое отчаяние и уныние нападет, что даже, грешно и сказать, руки хотел наложить на себя. Только и успокоишься немного, как в церковь к службе сходишь.

Что делать? Чем заняться? Ума не мог я приложить к своей доле. Дай, думаю, пойду к батюшке, у него попрошу наставления. Батюшка принял меня ласково, утешил: «много ты, Семен, грешил, но милости у Бога нет конца, молись Ему за себя и за своих родных, усерднее молись, и Он укажет тебе путь добрый». Послушался я батюшки и стал приучать себя к молитве, трудно было сперва, но потом Бог помог, ничего для меня не стало слаще того, как сходить в храм Божий и помолиться Господу Богу; Он услышал меня и указал мне путь, по которому мне легче и спокойнее идти. В деревне нашей задумали школу открывать, затруднение было только в помещении; наш дом был хоть и ветхий, но просторный, дай, думаю, хоть им послужу православным, пришел на сходку и объявил, что жертвую его под школу. Остатки же имущества распродал, деньги положил на вечный помин родных, а сам пошел по святым местам замаливать свои грехи, да благодарить Бога за милости ко мне окаянному, недостойному. Теперь летом хожу по монастырям, а зимой прибьюсь в какую-нибудь глухую деревеньку и учу ребяток азбуке, молитвам, как умею, и за все благодарю Господа… воистину милостив Он к нам, грешным, так закончил свой рассказ странник.