Из русской жизни. Наказанное самохвальство.

– Что с тобой, Кондратий Михайлыч? Ты словно детьми своими не доволен, как будто не рад им. Что ты, Господь с тобой, ведь это все работники тебе; Бог даст, вырастут, какая семьища-то будет у тебя! Как ты заживешь!

– Так-то так, Василий Михеич, – отвечал наш Кондратий Михайлыч, – да ждать-то долго, когда еще все это будет, подушные же подавай, да и семью корми, а какие они работники, какую они мне помощь могут оказать? ровно никакой. К тому же и добыча здесь, что ни на есть, плохая. Земля, говорят, кормилица наша, а что она дает в наших краях? как она вознаграждает нас?.. Право, бросил бы все и пошел на заработки, да жалко бросить, хоть и денег больше будет да в жизни спокойствия такого не будет, как здесь в деревне: тут у тебя и лошадка, и коровка, и овечка; хоть ребятишки, по крайней мере, молоком сыты, да при том же я здесь сам себе хозяин, подушные заплатил, живи себе, как хочешь; потому оставить деревню и не хочется. А одному идти, жене тут не справиться.

– Дело ты говоришь, Кондратий Михайлыч, – начал опять Василий Михеич, – в самом деле, куда тебе самому ехать с такой большой семьей! А вот бы что я тебе посоветовал: отправь вместо себя кого-нибудь из своих парнишек. Я как поеду опять в Питер, пожалуй, возьму с собою и пристрою к хорошему месту. У меня же есть на примете одно отменное место. В один магазин я ставлю арбузы и дыни и, полагать надо, там с удовольствием его возьмут, и он тебе будет хороший помощник.

– Жалко Василий Михеич, – отвечал сосед, – хоть и надоедают, когда забалуют, а все же жалко отпустить в дальнюю сторонушку, в чужие люди, право слово, жалко!..

Однако ж, совет этот ему понравился, и он отпустил с Васильем Михеичем второго своего сына Ванюшу, который был побойчее и посмышленее других. Ему тогда было, знать, лет десять или одиннадцать. Как думал Василий Михеич, так и вышло. Ванюшу взяли в этот магазин, о котором он сказывал, что ставит туда дыни да арбузы; там он выучился читать и писать, и, действительно, вышел парень хоть куда. Как стал получать настоящее жалованье, помогал и отцу. И отец, бывало, не нахвалится своим Ванюшей. Он уж и перестал его называть Ванюшею, а все Иваном Кондратьичем. Бывало, о чем ни заговорят с ним наши мужики, один только и разговор был, что Иван Кондратьич да Иван Кондратьич! Не больно-то нравилось это нашим мужичкам. Иной раз и ничего не скажут, а иной раз промолвят: «да полно тебе хвастаться своим Иваном, надоел ты нам». А он таки опять: «да вы послушайте, какую он мне помочь-то оказывает: по весне на семена прислал десять рублей, пред Казанской – двадцать, да вот еще пред Рождеством хотел выслать двадцать рублей, и непременно вышлет, да Великим постом приедет – жене моей привезет на сарафан, да мне сукна на чуйку, ну, разумеется, я не стану шить себе, а которому-нибудь парню отдам; куда уж мне, старику, рядиться; да, вот какой мой Ванюша! Он, ведь, просто сказать, кормит нас».

Послушают, послушают мужики и перечить не станут. Но не так равнодушно слушали старика его сыновья, которые стали уже подрастать. Иной раз, как станет отец корить их Иваном, они и браниться с ним готовы.

– Что же ты нас обижаешь своим Иваном, – бывало, заговорят они, – разве мы тоже не работники на тебя, разве мы все дел своих не справляем? Хорош твой Иван, слова нет, да все же трезвый деревенский мужик надежнее его; не дай Бог согрешить, а неровен час, случись с ним какая беда – к нам же приедет, у нас же станет жить, он же еще не женатый. Коли же ты недоволен нами, так пусти нас в раздел.

Но Кондратию нужно было только похвастаться и при случае задеть своих сыновей, а когда он видел, что дети начинают сердиться на него, он, обыкновенно, переставал говорить; человек он был добрый и смирный. Знал это и Иван, что из-за него нередко бывают неудовольствия между его отцом и братьями, но он мало обращал на то внимания, а, напротив, еще ставил это себе в особенное удовольствие.

Когда он пришел в совершенный возраст, хозяин магазина очень полюбил его и сделал приказчиком, причем и жалованье положил большое: пятьсот рублей серебром. Старик, получивши об этом известие, не преминул оповестить всех мужиков в нашей деревне и, уж истинно сказать, всем стал надоедать частыми разговорами о своем сыне. А когда его сын приезжал к нам в деревню, отец не знал, как и принять его, где и посадить. Ну, и Иван Кондратьич тоже очень зазнался и любил похвастаться пред нами. Его приезд, бывало, составлял праздник не только для семейства Кондратия Михайлыча, но почти что для всей деревни; гость питерский привозил с собою разных заморских вин и всяких гостинцев. Нас, бывало, угощают чаем, выставят бутылки с вином и разные сласти, смотрите, мол, вот как у нас. В это-то время, бывало, и расходится Иван Кондратьич (и мы тоже тогда стали величать его Иваном Кондратьичем). Да и как ему было не хвастаться перед нами? Посмотришь, бывало, мы все сидим, как настоящие мужики деревенские; и волосы нечесаны, и борода свалялась, и рубахи деревенского тканья, и от каждого из нас несет дегтем, али овином, али капустой, а Иван Кондратьич расхаживает по избе словно барин какой, в ситцевой дорогой рубахе, в шелковом жилете, в козловых сапогах, раздушенный, примазанный. Мы и говорим-то по деревенски, а он куда-те, с такими учтивостями, такую обходительность показывал, что уж сразу было видно, что это питерский жилец, а не деревенский. И разговор-то его был совсем не таков, как наш, и говорил то он таково машисто; наши мужики только, бывало, уши развесят от таких речей. А отец его, Кондратий Михайлыч, сидит себе за столом, да бороду разглаживает.

Когда же Ивану Кондратьичу ударит в голову, и братья его и гости тоже подопьют, тут хвастливым речам его и конца не было. Братья его слушают, слушают, и зачнут ему перечить, а он пуще.

– Да что вы разговариваете? – начнет он, бывало. – Как вы можете супротив меня говорить? Да знаете ли, кто ваш кормилец? Отец что ли ваш, который вон сидит в углу и смотрит мокрой курицей?.. Я, я ваш кормилец. Кто за вас оброки выплачивал, кто вам помогал при выдаче сестер, кто от солдатчины вас освободил? Я, я, вот это кто!

Тут ему один старичок из нашей деревни, – такой умный был старик, его все звали дедушка Матвей, он уж теперь покойник, дай Бог ему Царство Небесное, – не раз говаривал:

– Полно тебе, Иван Кондратьич, человек-то ты, кажется, не глупый, а такие пустые и обидные речи ведешь. Не ты кормилец своей семьи, а Бог, Бог, вот кто нам кормилец!

– Ну, коли Бог кормилец, так и просите у Него, а я вам копейки высылать не стану, – скажет, бывало, он с обидой.

– Да ты послушай меня, старика, я ведь тебе в дедушки гожусь и на своем веку всего видел на белом свете; и в Москве и в Питере живал, значит знаю, как живут добрые люди. Ты не моги говорить этого: «у Бога просите, а я не стану высылать». Не дай Бог прогневить Отца небесного: так прогневается, что не только что высылать не будешь, но еще тебе, пожалуй, придется выслать. Нет, ты благодари Царя небесного, что Он наделил тебя такими дарованиями, что ты можешь помогать своему отцу и своей семье, да молись Ему, чтобы Он хранил тебя в добром здравии и добром поведении, ведь, не знаешь, брат, где живет беда; не даром пословица говорит: «где не чаешь, там и упадешь»; а на себя не надейся, не хвались, а сперва Богу помолись. Ну, опять и это не ладно, и старика своего обижать не следует. Он тебя же породил, вскормил, а ты перед ним такого форсу задаешь. Ты помни, что кто оскорбляет отца земного, тот оскорбляет и Отца небесного. Что он смирен у вас, так и надо перед ним куражиться! Нет, будь ты моим сыном, да я бы тебя после таких речей и в город не пустил; паши здесь землю вместе с нами, и кончено дело.

Не по нраву были такие речи Ивану Кондратьичу; иной раз он замолчит, а иной раз и пуще того; и до того доходил, что просто начинал и на Бога хулы говорит, да ведь как, что страшно было слушать.

Но не прошли ему даром его похвальбы: видно, прогневался на него Господь Бог, Отец наш небесный, и сбылись на нем слова дедушки Матвея. Вот какая беда случилась с ним: он отморозил себе руки и ноги. Но надобно прежде сказать, что чем дольше он жил в Питере, тем становился он скупее к своей семье, стал меньше писать к своим и меньше присылать денег, а жалованье, как я докладывал, получал большое. Стали слухи доходить, что он начал погуливать со своими товарищами и, действительно, погуливал. И вот, однажды как-то зимой он так подгулял, что свалился где-то на морозе и чуть было не замерз. Но, видно, Господь не хотел его смерти без покаяния. Его подняли добрые люди, отогрели и положили в больницу; но оттого ли, что недосмотрели, или уж так надо было греху случиться, только руки и ноги Иван Кондратьич совсем отморозил, так что, несмотря на лечение, их свело, да так свело, что ни ходить, ни ползать, ни в руки что-нибудь взять он не мог. Что делать, куда деваться? Ну, разумеется, куда, – домой, в деревню и приехал. Ахнул только старик, когда посмотрел на своего дорогого сына, и с тех пор перестал он говорить о нем, а если кто и спрашивал его: «что же ты, мол, ничего не скажешь про своего Ивана Кондратьича, дядя Кондратий?» – то в ответ на это он только скажет, бывало, махнув рукою:

– Нечего говорить, братцы, прогневали мы Господа Бога.

Приняли братья своего калеку-брата, делать, ведь, нечего, брат родной. И вот, тот, кто прежде хвалился, что он кормилец семьи, теперь дошел до того, что сам не мог поднести ложки корту и дожидался, когда маленькие ребята, его племянники или племянницы, придут и покормят его. Нечего говорить, горькая была жизнь! Но еще хорошо, что братья его помнили прежнюю хлеб-соль, прежнюю его помощь! А то бы попрекам не было конца. – Ну, что, брат Иван, кто у нас кормилец-то? – спросят его иной раз братья. – Ну, уж, братцы, Христа ради не говорите и не поминайте, – скажет он, бывало, им, мотнув своей скорченной рукой.